КНИГИ

[Экзальтация]

Теперь буду писать о своём читательском опыте за 2014 год. Субъективные впечатления, мыслишки. Замечания по поводу того, как произведения сделаны, потому что это меня интересует едва ли не больше всего. Форма, язык, композиция. Пусть профаность моих суждений искупит искренний интерес к теме. В списке приблизительно соблюдается порядок прочтения. Старалась чередовать модерновые произведения с более традиционными формами письма. Основной фокус на классической литературе с конца XIX века и до середины XX. От выставления оценок я отказалась, и готова назвать плохой книгой только одну, из прочитанных за год. Итак, let's go party.

1. Ф.М. Достоевский «Идиот» (1868). Особенно ценны речи Князя Мышкина о смертной казни в их связке с жизненным опытом Федора Михайловича – обвиняемый по делу Петрашевцев, смертный приговор отменен только на помосте палача – где вы еще найдете рефлексию о том, каково ожидать исполнения смертного приговора от философа, испытавшего это на своей шкуре? Понравилась завязка истории, далее всё как-то сумбурно, не очень продуманным выглядит композиционное решение книги – странен спонтанный перенос почти всего действия в дачный поселок. Сильны описания эпилепсии, один из лучших моментов книги – следящие глаза Рогожина. Концовка хороша. Мышкин – непонятен. Волнует линия Ипполита. Интересно в сравнении с «Анной Карениной»: «Идиот» написан почти десятью годами ранее, но действо выглядит безнадежно современнее, чем в «Анне». Возможно, дело в сословном фокусе повествования – купцов, отставных военных, чиновников и в наше время предостаточно, а вот то самое дворянство извели ещё в гражданскую войну. В «Идиоте» же единственный настоящий дворянин – Князь Мышкин, но это типаж благородного юродивого, не аристократа.

2. Л.Н. Толстой «Анна Каренина» (1873—1877) . Лучше всего Льву Николаевичу удались сцены родов и смерти – потрясает сочетание напряжения, динамики, литературной формы и мудрого подхода к делу. В ту же копилку – сцена скачек с участием Вронского и прозрачная параллель с судьбой Анны. Что касается всего прочего, в количестве не совсем оправданные с точки зрения повествования подробности, например, непонятны сцены дворянского собрания, как содержательно, так и их роль в сюжете. Эпитеты, описывающие героев, показались навязчиво повторяющимися - современный автор бы старался этого избегать, но Льву Николаевичу норм. Как сюжет линия Левина мне ближе, даже возникла некоторая степень самоидентификации, хотя его мечты в духе «женюсь на Кити, заведем хозяйство» на кучу страниц текста это чересчур. Линия Анны и Вронского не вызвала особого отклика, происходящее всерьез меня волновало только до морального падения™ Анны – запомнила его как показательно анти эротичную сцену. Я понимаю слёзы людей прошлого по Анне, нашему же поколению драму портит вездесущий спойлер. Книгу было приятно читать на ночь.

3. В.В. Набоков «Камера Обскура» (1932). Привыкнув к «Анне Карениной» на ночь, я решила обойтись подобным образом и со следующим томиком, коим оказалась набоковская «Камера Обскура». Книга мне жестоко отомстила за этакое обращение. Помню, как в особенно нервные моменты зажимала рот ладошкой. Начав читать, себя я обнаружила напрочь разгромленной около шести утра. В голове гудел рассвет, и мерещилось неладное. Сон свалил меня только спустя полтора часа после чтения. Совершенная, точеная книга. Ни одной лишней фразы, лаконичная и изобретательная, сюжет прост, но его повороты поражают. Длинный глаз Магды в световом луче кинотеатра, малиновые лужи, красное платьице, опасно притаившееся в квартире, пляшущая морская свинка, страшный свист под окошком, ЛИТЕРАТУРНАЯ ПАРОДИЯ НА ПРУСТА, РАБОТАЮЩАЯ КАК СВЯЗКА В СЮЖЕТЕ, вечная, опасная, безумная тьма. И самые отвратительные персонажи на свете.

4. В.В. Набоков «Подвиг» (1932). Удивляюсь, как можно в один год написать такие разные книги – кинематографичную, почти тактильную «Камеру Обскура» и содержательно близкий к внутреннему монологу «Подвиг». Тронула Зоорляндия, как образ на стыке несчастной любви, тоски по родине и черного омута того света. Мне кажется, России очень к лицу эта палитра, вот это наше, бесконечная холодная тайга как затерянный потерянный рай. Взволновала ночная сцена с Соней. И так изящно переключился фокус с одного повествующего на другого. Набоков как воздух нужен людям с густой внутренней жизнью чтоб сделать её ещё насыщенней, обогатить новыми образами, научиться обращать внимание на ранее незамеченное. И да, литературная пародия есть и здесь, к тому же, в стихах, но тут это просто сарказм.

5. В.В. Набоков «Машенька» (1926). Неожиданно — книга утешительная для меня в житейском плане. Объясню: даже если ты сиятельный-блистательный-оставим-все-эти-пустые-эпитеты Набоков, твой первый роман, повторяя мысль самого автора, будет пока только куколкой, но не бабочкой. Например, очаровательное описание квартирных номерков в пансионе, на которые был раздербанен отрывной календарь – разве более зрелый Набоков упустил бы этот момент, упомянув его лишь однажды? С другой стороны, главная героиня и история отношений с ней уже в этом романе прописаны во весь голос – эта книга полноправная часть библиографии, и большая ошибка не уделить ей внимания при увлечении автором.
Удивляет реалистичность развязки романа, с поправкой на то, что в мире подлунном вероятно дело не дошло бы и до этого. Все эти рафинированные, умные, чуткие господа, бросающие всё ради уличных девок, уходящие в Зоорляндию, выпрыгивающие из форточек собственной ванной, и, в конце концов, жарящие двенадцатилетнюю падчерицу, прекрасны даже с прозаичной терапевтической точки зрения – вот что станется с тобой, рафинированный и чуткий читатель, если твоё многострадальное, совестливое, лобастое терпение однажды скажет «нетушки, хватит» и позволит смыть тебя потоку роковых страстей. Едва ли что-либо может быть лучше и слаще этого потока, но очевидно, что он вынесет нас прямиком нежным брюшком на скалы, и от того так захватывают все эти мрачные истории, случившиеся не с нами. Так вот, будучи демиургом своего текста, почему бы не провернуть всю эту драму? В «Машеньке» Набоков этого не делает, что разочаровывает меня как бывалого эскаписта, признаюсь.

6. М. Пруст «У Германтов» (1920-1921). Третья часть семикнижия Прустова. Обыкновенно, религиозность профанируется до простых «можно-нельзя-следует» отягощенных определенным набором действий, ритуалом. В более подлинных, если угодно, исконных своих формах, религиозность должна представлять собой мировоззренческую призму, «волшебные очки», под взглядом сквозь которые предметы, явления, поступки, обретают смыслы, масштабы и полутона. «В поисках утраченного времени» для меня стали той самой Библией без «нельзя», откровением об истине без предписания, рационализированной мантрой. Три центральных для меня момента в третьем томе: линия Бабушки, линия Сен Лу, Альбертина – назовём их раз, два, три, потому что я пишу о том, что я хорошо помню и что трогает меня спустя полгода после прочтения книги, и от того суждения предельно фрагментарны. Раз. Удивительная кульминация линии Бабушки – среди знаменитых многострочных предложений у Пруста горькое «Люди очень одиноки» с точкой в конце. Грандиозная тайна и обыденность смерти. Два. Я могу детально представить себе позу в которой обычно сидит Сен Лу, но я в состоянии описать её только через туманную аналогию – точь-в-точь так сидел бы Печорин, будь он моложе лет на пять и переплавь добрую часть своего демонизма в мальчишеский нерв. Сен Лу обаятельнейший образец самоценного бунта молодых, с его провокационными политическим взглядами и с влюбленностью на зло всему свету и самому себе в дрянную Рахиль. Занятна дружба рассказчика и Сен Лу, кто ж не залюбуется этим братством, отчетливо отливающим гомоэротизмом, прямо как в лучших домах античного полиса. Три. Я радуюсь каждому появлению Альбертины как манне небесной. Несколько циничное отношение к ней рассказчика в этом томе – зачаровывающее святотатство.

7. Р. Барт «Фрагменты речи влюбленного» (1977). Мне должно быть очень-очень стыдно, но это единственный научный труд, который я прочла полностью за прошлый год. Ах, кажется, ещё было «Рассуждение о методе» Декарта, и, если поднапрячь мозг, кроме «cogito ergo sum» можно вспомнить умилительное описание разочарования в книжной мудрости и устремления к простым людям и их жизненному опыту. Очень уж меня успокаивает, когда общепризнанные великие в своих пыльных фолиантах тоже живые. Быть мне кандидатом наук или не быть, стыдится этой ходячей профанации или нет, проблема только моя и ничья больше, так что к делу. «Фрагменты речи влюбленного» мне представляются этакой поваренной книгой романиста, затеявшего писать любовную линию изящней, чем нефритовые стержни во всяких там местах. Лично меня больше всего впечатлил «fading» (русский переводчик не стал долбаться с поиском синонимов и так и пишет «фэйдинг») – мотивы ускользания, исчезновения, выцветания любимого, и кроющаяся за этим пустота отчаянья любящего. Пример фэйдинга от автора – линия Бабушки из третьего тома «Поисков». «Фрагменты речи влюбленного» подойдут и для интеллектуального мазохизма в острой стадии этой самой влюбленности, чтоб пострадать не просто так, а рационализируя свои гормоны в нарративы. Кажется, и за этот отзыв мне должно быть стыдно, но нет, спасибо. К книге наверняка ещё вернусь.

8. И. Гёте «Страдания юного Вертера» (1774). «Вертер» подробно разбирался у Барта, что и заставило меня обратиться к книге. Если бы я поднапрягла свои сушеные мозги годами восьмью ранее, эффект был бы оглушительный: очень стоящая и вместе с тем, опасная книга для юных максималистов. Сейчас же, ворочая закостенелыми культурологическими штампами в голове, я думаю, что в «Вертере» дано описание идеализирующей, страстной, мучительной любви из счастливого мира, вдохновленного просвещенческим проектом. У автора ХХ века, подобные чувства, не находящие желаемого и возможного с точки зрения общепризнанной морали для них отклика, наверняка обернулась бы агрессией, направленной на объект любви и эпичным попранием общественных устоев и нравов. Здесь же, герой должен устраниться, потому что он неправ, он иррациональный элемент в рациональном мире, пятое колесо в идеально сконструированной телеге. Мне очень понравились созерцательные эпизоды в «Вертере», дивные, лучистые и мудрые описания природы и крестьянских детей, и всё это с сочным предвестием грядущего краха. Трогательная история.


9. Дж. Фаулз «Любовница французского лейтенанта»(1969). Подчеркнутый культурный разрыв между автором и контекстом его повествования, это, сомнений нет, интересный ход. Посмотреть из ХХ века в век XIX взглядом компетентного современника не в форме научной работы, но в форме художественного текста, и приятно и познавательно. Викторианские подробности – капоры, сюртуки, нижние юбки (процесс снимания с себя всего этого занимает многим больше времени чем сам половой акт), чтение Библии с чувством для увеселения мерзкой ханжеской старушки – спасибо, падрачил. Но лично меня расстраивает то, что автор добровольно пренебрегает ролью демиурга вселенной своего романа. Я понимаю, что это нормально для постмодернистской литературы, но меня мало занимает наблюдение за марионетками, где даже ниточки, управляющие ими, скромный автор не посчитал необходимым спрятать. Автор играет с нами, время от времени утверждая, что он понятия не имеет, о чём именно думает персонаж или же не может рассмотреть выражения его лица – будто бы автор и не кукловод вовсе, а просто свидетель-рассказчик – но потом тут же вновь утверждается в своём кукловодском праве, бесстыдно рассуждая крутнуть ему сюжет так или этак. Распутывать и разбирать все эти наслоения забавно, но в литературе я ищу катарсиса, так что книга хороша, но не для меня. Главный герой напоминает толстовского Левина, если бы тот пустился во все тяжкие. Сара Вурдраф неприятна личностно.

10. Дж. Фаулз «Коллекционер» (1963). Вспоминаешь книгу, и по телу пробегает тень удушья, окрашенная в яркий грязно-оранжевый цвет. Крутая история с нервом. Два героя, два языка, два разных мира в одном тесном пространстве. Напряжение полярностей, изящный, абсурдный и больной поиск точек их схождения. Сюжетно – драма удалась на славу. Идейно – прямую речь главной героини автор высвечивает как глас абсолютной истины (с поправкой на субъективные глупости и переживания молодых) и эта истина полностью отражает идеи автора, будь то социализм, критика общества потребления, обличение усредненности и серости. Будто рекламный трюк: Фаулз спрашивает «серость отвратительна?» и ты закономерно соглашаешься, Фаулз спрашивает «тупость и духовная нищета должны быть искоренены?» и ты, разумеется, тоже соглашается, Фаулз спрашивает «хочешь ли ты быть среди немногих лучших?» и ты, пока никто не видит, говоришь «да, да, ДА», и тут-то и оказывается, что раз ты с ним во всем согласен, то должен осознать преимущества социализма быстро и решительно. Всё это вкупе с градусом отвратительности главного героя рождает у меня ощущение манипуляции мнением читателя, а я бы предпочла, чтоб меня убеждали помягче. Отталкивает, когда кто-либо говорит от лица блистательной истины, да ещё и пытается обратить тебя в свою веру. Мне нравится тема с картиной, написанной Тем Самым Художником – интересная модель коммуникации вышла, да и это действительно трогает – и мне хотелось бы побольше таких деталей, но очевидно, что для Фаулза литература это скорее инструмент для выражения идей, чем самоцель, поэтому для него в приоритете другое.

11. Ф.М. Достоевский «Братья Карамазовы» (1879-1880). По всей видимости, это лучшая книга Достоевского и как философа, и как романиста. Замечательна религиозная линия от описания старца и старчества до откровенной бесовщины. Целый ряд особенно впечатляющих эпизодов: история рождения Смердякова, похороны старца Зосимы и его жизнеописание, последняя ночь Ивана в доме отца, кутеж Мити, сумасшествие Ивана, смерть Илюши. Чудеса при чтении: мой внутренний голос с небывалой четкостью артикулирует голоса персонажей, так вот ты какой, диологизм Бахтина, обнаруженный в действии. При всех прочих достоинствах, есть захватывающая детективная линия с живой интригой без пресловутого «убийца – садовник». Махина, монументище, из глубин моего мозга гуманитария – метаповествование, какое бы определение для этого слова не находилось. А Алёша-то, что? Никогда мы не узнаем, так как продолжения нет и быть не может. Вот так, умирает большой творец и дело остается незаконченным, и в этом случае, есть чувство, что теряешь от этого лично. Алёша. Наконец положительный персонаж у Достоевского вызывает больше желания соответствовать, чем недоумения. Бог знает, отчего именно – можно найти кучу параллелей с тем же Князем Мышкиным, даже кликушу в родительницы Алеши вписали для пущей драмы. Возможно, дело в том, что Алеша сомневается и потому человечней, очевидно проявление «свободы воли», взамен святости по умолчанию. Может быть, я просто становлюсь старше.

12. У. Фолкнер «Когда я умирала» (1930). Оригинальный черный юмор и цинизм происходящего перемежаются с мифологией и первобытными страхами смерти, стихии, всего неконтролируемого. Сильные, чеканные строчки-заклинания, сквозные их повторы, вбивающиеся тебе в голову как новый концепт. «А моя мама – рыба. Мама Джула – лошадь» – повторяю я про себя, когда думаю об этой книге, и, только поднапрягшись, вспоминаю, что у Дарла матери нет вовсе. Изобретательные эпизоды, чего стоит заглавный: умирающая мать наблюдает из окошка, как сын мастерит для неё гроб, время от времени он окликает её, показывая особенно удачно выструганную доску.
Множество повествующих с разными голосами, лексикой, каждый со своей функцией в сюжете и историей, развертывают перед нами в целом линейный сюжет. Смешные своей невыносимой отвратительностью ситуации, пироги неделю путешествующие рядом с разлагающимся трупом, потому что их собираются выгодно продать!!! и такого много, с блестящими деталями и акцентами. Особенно хорошо в этом юморе на грани фола то, что он не затмевает собою серьезности происходящего, нашего бесконечного одиночества, когда умираем мы или те, кого мы любим.

13. Ф.С. Фицджеральд «Ночь нежна» (1934). Worst. Book. Ever. Начинается всё не так плохо: красивое описание природы, чистые эмоции, юная нежная девушка, влюбившаяся в недоступного мужчину, с плачем признается в этом маменьке и во всем этом чудится что-то набоковское. Впрочем, очарование книги рассыпается уже ко второй главе, а главы, надо сказать, не особенно длинные. Персонажи – болванчики наскоро скроенные из фанеры для схематичного отображения конкретных типажей, я не вижу глубины ни в одном из них. Сюжетно – какая-то скомканная сумятица с претензиями на драму. Автор повторяет имена Фрейда, Джойса и даже Пушкина – мы, знаете ли, люди образованные и ерундой тут не занимаемся – но, сколько не повторяй «халва» во рту сладко не становится. Сколько не называй своего героя психиатром, тонкого психологизма в книжке не добавится. Даже типическую женщину потерянного поколения, в количестве описанную Ремарком и, поизящнее, Хемингуэем, прописать не удалось – у местной Жоан Маду есть страшная тайна в прошлом, эхом отзывающаяся в её внешне счастливом настоящем, есть истерики и есть обманы, но будто бы нет ни души, ни внутренней логики. Прочитав книгу, я узнала, что бедняга Фицджеральд долго бухал, депрессировал, грустно умер не дотянув и до 45ти, и в итоге книгу монтировал по кусочкам один его товарищ. Замечу, что другие классики в подобных обстоятельствах писали позажигательнее. Здесь же ощущение огромной переоцененности и личное нежелание тратить время на его книги ещё когда-либо.

14. Ф. Кафка «Процесс» (1914-1915). И тут я призадумалась. Можно опять перечислить полюбившиеся эпизоды, здесь это ночные шушуканья с фрекен, обморок в канцелярии, наказание стражника, финал. Можно развести руками: сто активных и прогрессивных лет прошло, но кажется, ни мы, ни наши порядки не стали и граммом разумнее и справедливее. Можно развести автобиографические стенания: впрочем, моё текущее место работы у меня скорее ассоциируется с кафкианским Замком – в огромной организации название здания едва ли не нарицательное, произносится всеми с солидной и таинственной интонацией – раз ты здесь, то нет сомнений, что решаешь дела экстраординарной важности, того и гляди, выбьешься в большие начальники и задашь всем жару. Эпизоды в духе «Процесса» со мной тоже приключались, чего только стоил суточный судорожный поиск никому к черту не нужных, но ОЧЕНЬ ВАЖНЫХ документов, выпавших из ящика тумбочки по задней стенке и притаившихся на её донышке. К слову, документы были нужны в карательных целях. Чувствуете это? Сомнений нет: Кафка животрепещущ и злободневен и по сей день - как бы мы не стремились к автоматизации нашего несчастного делопроизводства, погрязшего во смертном грехе уныния, оно остается бездушным многоруким клубком, в чьих спутанных нитках задыхается гуманность. Довольно об этом. Удивили пространственные описания в своих кошмарных искривлениях (и почему кто-то до сих пор думает, что кривые зеркала это смешно?) – пространство то вытягивается, то сжимается, то зияет как разбитое окно в бесконечную ледяную ночь. Дома на улице надвигаются, пляшут, подбочениваются, улицы сужаются, раздаются и петляют по своей собственной логике. Кафкианская вселенная со своей альтернативной геометрией будто бы литературное отражение современных Кафке художников, и лично меня поражает возможность творить эту геометрию не прибегая к холсту и краске.

15. Э. Хемингуэй «По ком звонит колокол» (1940). Самая мудрая и правильная книга о войне из всех, которые мне встречались. Очень хороша любовная линия, одновременно до неприличия эротически-интимная и трагичная. Потрясающая Испания в воспоминаниях Пилар от цветочного запаха на улицах до зверств гражданской войны; история её возлюбленного матадора. Остроумная интерпретация идеи судьбы, ещё один блестящий штришок в обыденную мифологию вокруг смерти – особый запах, который можно почувствовать от того, кто скоро умрет, запах не болезни как таковой, а случая, дурного предзнаменования. Размышляя об этой книге, я вспомнила «Стену» Ж.П. Сартра, где в ту же самую гражданскую войну в Испании люди оказались в сходной, но ещё более безнадежной ситуации стиснутого до предела времени перед возможной их кончиной. Сартр разрешил эту ситуацию с подобающим пессимизмом – столкнувшись с угрозой своей скорой смерти, люди обратились в запуганных выгоревших големов, потерявших всё лучшее и подлинно человеческое в себе. Но, знаю наверняка, если бы сюжет Сартра взял Хемингуэй, и в том подвале оказались бы главные герои «По ком звонит колокол», повествование не проиграло бы в своей драматичности, яркости и натуральности, никуда бы не делись отвратительные подробности, смерть не стала бы менее страшной, но герои бы не потеряли самих себя и своего человеческого достоинства. Показателен последний бой отряда Глухого – есть готовность биться до последнего, есть сила духа, нет глупой бравады, есть осознанность. Удался главный герой – повествование приближенно к рассказу от первого лица, повествующий это кто-то очень хорошо знающий мысли и чувства героя и, тем не менее, герой сохраняет известную автономность, действует как человек со своей биографией, мотивацией, микрокосмом. Эта объемная человечность очень здорово работает на эффект от книги, ведь ты понимаешь, что колокол звонит по тебе.

16. А. Соколов «Школа для дураков» (1973). Когда к концу первой главы начинаешь потихоньку понимать, что же, черт дери, происходит, очаровываешься и впадаешь в транс. Артефакты этой унылой позднесоветской действительности ты знаешь назубок, даже если родился под скрип её предсмертных хрипов. Электрички, быт дачников, казенные учреждения, грустные советские кладбища, узнаваемые соседи и первые встречные – всё это пляшет перед глазами, складывается в гармошку, причудливо следует одно из другого вопреки пространству, времени, логике, а там ещё и проклевываются искорки экзальтаций, откровений, видений. За половинку шажка бытовое проваливается в сакральное. Тот случай, когда по всем признакам постмодернистское произведение не скатывается в игры ради игр и даже рассыпанные в количестве цитаты вписываются в молитвенную ясность текста, становятся полноправными участниками его архитектуры, до черточки вписываются в ритм. В конце, когда появляется типично постмодернистское заявление от лица автора «вы читаете книгу, её написал я и скоро она кончится», занавес не падает на голову читателю вместе с поникшими марионетками-персонажами, ведь и автор, и его герой часть одной вселенной – когда повествование заканчивается, вселенная продолжает существовать как ни в чем не бывало. Очень близкая, серьезная книга.

Пост окончен, дело нет. Чтения и размышления продолжаются.

запись создана: 26.12.2014 в 16:47

@темы: культурности;